Латвийский форум любителей рыбалки

strjem писал(а):Пора закончить эту сказку....

Вадя Пиши ещё.Я ведь знаю,что Васька потом ещё не раз и не два ездил на рыбалку и ловил.Да ещё как ловил

Vasilij46 писал(а):

strjem писал(а):Пора закончить эту сказку....

Вадя Пиши ещё.Я ведь знаю,что Васька потом ещё не раз и не два ездил на рыбалку и ловил.Да ещё как ловил

Более того- он до сих пор продолжает ездить на рыбалку.

Покачивая мормышкой в метре ото дна он пытался отвлечься от печальных мыслей. Истории забавные пытался вспомнить и мелодии соответствующие подобрав - мурлыкать. Но мелодии на деле оказывались исключительно композициями из творчества Пинк Флоид, а эту классику никак весёлой или бодрящей не назовёш. Истории тоже весельем не блистали, так, пошлятина и мусор какой то. Скорей бы уже вечер и на поезд. Кто то притронулся к мормышке и слегка её приостановил. В другой раз сие касание осталось бы скорее всего не замеченным, но не сегодня. Ваське уже не хотелось леща, в принципе, если разобраться, ему уже и рыбачить не хотелось, всё наскучило. Леща можно сказать он сегодня поймал, пусть не взвесил, но поймал, а что не вытащил, так то по глупости. Да и рассказать есть о чём, и вспомнить тоже пожалуй не стыдно. Опять лёгенькая приостановка мормышки, будто леска за лёд слегка задела. Пришлось сделать паузу - ничего. Пожалуй стоит попробовать агрессивную прокачку. На втором проходе сторожок пару раз слегка дрогнув вверх - вниз, лихо задрался, крича во всё горло о поклёвке! Рыба попалась не ахти какая, на поверку гр. семьсот. Потом было ещё несколько подлещиков поменьше и на этом всё стихло. Походив немного, поискав поклёвок в старых лунках, но ничего в них не найдя, переговорив с Олегом и выпив по глоточку, решили заканчивать. Пришлось идти самым медленным шагом, дабы скоротать время. Потом всё одно пришлось сидеть долго на перроне в темноте, т. к. там даже станции не было. Всю обратную дорогу проспали после свежего воздуха и лёгкой усталости. По началу нас донимал вопросами и небылицами утренний попутчик, всё приставал как и что и на какой то момент даже пришлось после перекура в тамбуре прикидываться спящими, но имитация незаметно переросла в реальность и так до самой конечной станции.

История эта прилючилася давно, хотя теперь, теперь, уже пожалуй очень давно.....

Жил на хуторке дед Самсон. Жил один, бабку Степаниду похоронил как то осенью на старообрядческом кладбище. На стене в "светлой" висела единственная, обильно ретушированная фотография где дед был запечатлён вместе с бабкой. Самсон тощий, бабка полная, прям как два персонажа из Русских народных сказок. Дедок был настолько сух, что казалось вот - вот переломлится, аки сухая хворостинка. Седенький до бела, чисто лики святых глядящие на нас с иконостасов в храмах. Вот только взгляд у дедка был хитрющий такой, лукавый что ли и очень пронзительно - сверлящий, да жёлтый овал в круг рта, седой, куцей бородёнки о образовавшейся в результате курения самосада. Белёсые выцветшие за годы проведённые на этом свете глаза, горели увядающим цветом василька и поблёскивали из под нависших пышных белых бровей кристалликами льда. Вот тут то и чувствовалась, сквозила, та внутренняя сила, которая скрывалась под казавшейся из - за худобы - немощностью. Видимость создавалась такая, будто он про других знает и ведает всё, за что и был в опале средь соседских хуторян и в первую очередь это было касаемо женскогу полу. Из хозяйства держал лишь то, за чем уход был не нужен, кури допустим, а ежели и был нужон уход, но минимальный, овцы к примеру. Кажный день зимой дед ходил на ламбочку, что была рядом с домом, в распадке меж двух холмов. Глушачок торфяничек был небольшеньким, кружённый почти полностью пролеском из чёрной ольхи и берёзок с редкими чахлыми ёлочками. Лишь в одном месте, там где холм подходил к озерку в плотную, имелся махонький язычок из белой глины. Здоровому мужику его можно было переплыть на раз, почти без сильного напрягу. Год из году Самсон пробивал по перволедку оргомную полынью, таку как бабам рубят дабы бельё поласкать. Вот и обхаживал он её топорищем кажный день. К серёдке зимы, прорубь заростала не смотря на дедовы старания, на половину. Хуторские уже пилили лёд у берегов и возили на пошевнях запряжённых лошадьми по хуторам. Лёд пилился большими толстыми кубами и складировался в лЕдники, что были в кажном подворье. Летом эти небольшие бетонированные крупным грантом с цементом бункеры - подвалы сооружённые на склонах косогоров или врытые в ямы над которыми создавался холм с приземистой крышей и прослойкой из сена, использовались как холодильники. Света там тогда не было, а мож и сейчас нет, как знать? Вот народ и жил как в древности, а проще, по старинке. Лёд на ламбочке всё нарастал, а дед кажно утро как на работу с топором. Корму кинет животине и на глушак. Ящичек из досочек уж и не понятно какого веку от роду, ни тебе дверок всяческих, замочков с карманчиками, просто ящик и только ниже седалищной толстой доски, одной досочки по широкой части в акурат под причинным местом не хватало. Сквозь эту широкую щель, Самсон ложил туда две удилки справленных ещё весной из можжевельника. Сучки и кору дед срезал, оставляя лишь две веточки, одну из которых, ту, что была поближе к толстой части махалки, он загибал вниз и подвязывал бечёвкой. После высыхания удилки под крышей хаты, бечёвка снималась, а лишняя часть двух веточек ставших мотовилом - срезалась, а в тонкой части, хлыста делался прорез ножом. Вот и вся премудрость изготовления. За мест лесок, не достать их было тогда, Самсон использовал крашенную тонкую капроновую нить для правки сетей. Всяческиз сторожков из нипеля, не признавал, да и проку в них, при таких то тяжёлых дуриках.... Заманухи, а попросту - блёсна он тоже делал сам, как и крючки без зазубрин из тонкой сталистой проволоки. Паял после подготовки по долгу большим паяльным топором, нагревая его в свою очередь бензиновой паяльной лампой, ну той, что ещё свиней опосля убоя опаливают и моя - скоблят. И хоть Самсон ежедневно очищал прорубь, всё одно она зарастала быстрее нежели он очищал. Но для баловства, как он называл такую рыбалку, хватало.
Вот и в этот день дед сидел на своей проруби, изредка, не торопясь, в задумчивости потряхивая можжевеловым удильником. Глухозимье, думал он. Рыба на жолезку не глядит и нос воротит. Щас надобно бы замнуху то помень, эта уж больно больша, токма щуков ловить. Окунь, за которым охотился кажный день Самсон, в озерке водился, да ещё какой. Вон прошлой осенью, прикатила колхозная, а мож и не, кто у них документы то спрашивал, артель на трахтыре с прицепом. Скинули две лодчонки, завели невод, да и рванули его Белорусом на берег. Так окуни были поболь двух кило. А караси золотые, за три кило. Лини огромные, карпов чутка, но здоровенные такие и чумазые как чертяки, щуки ещё были, те тоже им под стать. Ламбочка соложная, тута рыбу неводком то не возьмёшь. Ну взять то можно, это деду тогда продемонстрировали, но Семён понимал, что это была капля в море. Ила много, какой там много, не знамо скока. Коряшки всякие, пни с опустившимися в дно брёвнами, но глядишь ты, почитай подводы четыре взяли, хоть и неводок завели не далече от бережка. Это так, меря на подводы, дед на вскидки прикинул полный силосный прицеп.

Деду окуни такого размера почти никогда не попадались. Случалось конечно изловить по одному - два и то чаще по перволедку. Вообще то он редко приносил с ламбочки улов. Мелких окуней, тех, что были до четырёхсот граммов не брал, не было охоты возится, хотя этому есть другое название, а более крупные были слишком капризны, что подчас тоже не особо деда волновало по той же причине, что была и с мелкими окунями. Случалось он хаживал за пару километров на близлежащие большие озёра за щуками. Там Самсон лавливал пятнистых волков глубин при помощи жерлянок - самоловов. Изредка, если свезёт, на живчика иль снулую рыбку мог попасться скользкий, рябой ментуз, но сие считалось большой удачей. За эту редкость, дед награждал себя ароматнейшей, наваристой, вкуснейшей ухой, сваренной в русской печи при помощи чугунка и очередной бутылочкой самогона. Озёра конечно же привлекательнее были, в любом смысле, то ж кому хошь понятно. Каменные лудейки там сменялись песчаным дном, изобилие всяческой прибрежной растительности, ямы и и свалы, да и уловы могли быть, ежели конечно щуки были в добром расположении духа, весьма завидными. Вот только лень ему было далеко ходить, да и хлопотно уже было ползти по глубокому снегу, тропы то не было. А ежели как сейчас, с настом, что не держал даже дедов бараний вес, так и подавно. Вон снега выше колена. Еще тащить за собой тяжеленые санки в кои можно было запрягать лошадь. По долгу долбить толстенный лёд пешнёй, закармливать лунки хлебом и сидя на бидончике для живцов по долгу смотреть на поплавочные удочки в ожидании поклёвки какой ни будь плотвички для насадки. Ставить жерлИчки, проверять, переставлять, а это означало опять долбить. Притащить домой пару, а если повезёт, то и пару - тройку щук далеко за четыре и пять килограммов, дело заманчивое, но в подворье, пусть какая - никакая, а скотина. И она будет день стоять не кормлена, думал дед оправдывая свою лень. Опять же как всегда возникнет желание оставить жерлИчки на ночь. Эта тоненькая, но просто не преодолимая ниточка жадности, всегда давлела над дедовой ленью и разумом, заставляя на следующий день в новь проделывать тот же путь, хоть и по пробитой тропе. Понимяя и вспоминая всё это, Самсон придумывал себе всяческие оправдания своей лени. Вот и прорубь моя на ламбочке, так зарастёт за это время, что потом её уже без пешни не вскроешь, цельный день рубить придётся, лукавил он, ээх.... Лень ликовала победу, а дед опять оставался дома, на ближнем озерце, приговаривая: - "А ведь так хотелось"!

Самсон потопав ногами и отстукав валенки от снега о ступеньки крыльца, прошёл в сени. Там сняв уличную обувку и сунув ноги в дырявые галоши обрезанные в виде тапок, прошаркал через горницу в избу. Зажёг керосиновую лампу, раздул угли в русской печи и подбросив хворосту с парой полешек для затравки, сел к столу. Достав из под лавки бутылёк, плеснул в гранчак мутненького самогона и смачно крякнув после выпитого, занюхал рукавом. Ломтик чернухи и сало с луком, послужило закуской. Поразмыслив, дед прошёл в светлую, на пороге трижды перекрестившись и отвесив столько же глубоких поклонов в красный угол с иконами и горящей ломпадкой. Достал из ящичка, что покоился в шуфлядке старинного дубового стола, всяческие заготовки для заманух и разложив их на столе под коптящёй лампой, стал перебирать своё добро. Подгоняя проволочные крючки под болванки будующих блёсенок. Всё было как то не так, как ему хотелося. Не того калибру что ли. Пара заготовок меньшого размеру правда нашлось, а вот с крючками была бяда. Подработав немножко пару загнутых проволочин и решив, что сойдёт, пошёл в сени за паяльником и лампой для его нагрева. За тем, расположившись на печном порожке в акурат перед горнилом, приступил к таинству. Блёсна получились симпатичные, особенно из латунной толстенькой заготовки. Вторая была из медяшного пятака времён Екатерины Великой, но дед их не любил, рыба редко этот цвет металла жаловала, особливо на глушачке, видимо в силу тёмного цвета воды. Хряпнув ещё стопашок, Самсон ещё пару раз закусил темже и покурив в сенях козью ножку с самосадом, полез на печку спать. Завтра по утру он собирался опять на ламбочку. Теперь есть пара новых заманух, должны будут сработать, чуй у него такой был.
Утром дед встал как всегда, спозаранку. Заварил в чёрном от гари печки чайнике - кипятка. Пожарил яешенку с салом и бросив в стакан наколотого рафинаду, заварил индийского чаю с тремя слонами на пачке, что привезла невестка летом. Позавтракав и всё таки хряпнув рюмашку, пошёл к скотине в хлев.
Ранее, до войны то, скотины держали много. Тогда и лошади были, в войну их русские солдаты на нужды войск служить в армею забрали, а мож и на пожрать, хто их там знал? Туда же, в ряды СА, служить отправились коровы с телятами, овцы, свиньи с боровом, гуси, утки, не говоря за курей. Дед когда с фронту то вернулся, по ранению, а на хуторке, акромя троих детей с бабкой и есть то нечего. Хряпу всяку жевали, коренья варили, дети вечно голодные орали и жрать просили. Бабка деду рассказала, как какой то солдат, она в званиях то неумеха была, не различала их вовсе, угоняя всё нажитое добро, оторвал от пачки папирос маленький огрызок картонки и нарисовал на ней огрызком карандаша закорючкю, иль то был крестик, Бог его знает. Апосля чего с победоносным видом заявил, мол враз, как война кончится, ей всё забранное добро вернут сторицей, по предъявлению того докУмента, коий он подписал. Кое как, хоть и с трудом, но выжили, да и то больше благодаря рыбе.
А сойчас чаво, сойчас, сколько надо, столько и есть. Посыпав птице и бросив овцам, дед опять побрёл в хату за ящиком и топором.
Почти безветренно, мороз не очень сильный и хоть градусника у Самсона не было, с температурой он не ошибался. Выйдя на середину глушака, дед приступил к каждодневному занятию. Раздолбав в проруби лёд, он стал его вычерпывать огромной разводной армейской алюминиевой шумовкой. Это был трофейный немецкий раритет, брошенный отступающими немцами в месте с полевой кухней на хуторском дворе. Проржавевшая кухня так и стояла за хлевом, а вот шумовка сладилась. Ну всё, пора и Самсон почти дрожащими руками стал опускать новенькую не большую латунную замануху, в чёрную глубочину торфянника.

Скидывая капронку с мотовильца удилки, дед чувствовал руками как дурилка играет, отклоняясь от центра спуска в сторону. Чуть почуяв дно, он враз подмотал примерно с метр нитки обратно. В дне, ламбочка была покрыта толстенным слоем сапропеля и ежели сей момент не знать, то вазюкать неумехе блесну, просто в слое ила. У Самсона был узелок из чёрной нитки подвязян к лесе, ловил то он всё одно не бегая по озерку. Но из - за подслеповатости и вечной утреней нервозности, дед её постоянно профукивал. Всё настроено и вот он, первый лёгоньким мах удилкой. Дурилка, утащив капронову нитку к краю проруби, приятно, не взирая на уменьшонный розмер, стукнув в рукавицу, начала поигрывая гранями, возврощать самою собя к исходнаму. Выдержав паузу, дед тряхонул ещё разок и ещё, и ещё.... Лёгонький "тук" случился в замануху, но не токой, когда вокунь бьёт по блестяшке металла, а когда рыба всасывает дурилку вместе с водою, резко разивая рот. Токой коротенький имягкий "тук", с оттяжкою в низ. От неожиданости дед машинально, но довольно резко секанул. У дна случился зацеп, будто блесна попала в корень. Удилка, вся изогнувшись, вдруг выскользнула из Самсоновой рукавицы и ему едва удалося, с удивительной прытью для такова воросту, согнувшись, её изловить. Уже рукой, рукавица была в попыхах отброшена и при чём довольно далёко, дед пытался остановить рыбъи шнырьки. За жилку то можно было не переживать, такой и щуку килов на пять поутомляв, усмярить наверное возможно, но за крючки припаянные абы как, волноваться стоило. Поелозив, но не шибко долго, пободавшись слягка, чёрный аки смоль вокунь, был ивлячон на лёд. Хорошь бестия, добрый жирнячок, летели мысли в голове деда. Два кила конечьна в нём не бундеть, фахт, но за полтора потянет, точна. Вокунь поскакав плашмя, создавая на льду звук хлопанья в ладоши, начал успокаиваться. Лишь огромные жаберные крыжки открывались и закрывались синхронно.
Остальное завтра, наверное....

Сегодня у меня бундет запечённая рыба на углях в печи, мелькнуло в голове у деда, и курям достанется поколупать чево. Опять деду удалось полентяйничать с чисткой рыбы. Брюхо вскрыть, посолить и через минутов петнадцать, к столу. В боку кольнуло, вот тобе и результат прыткости, не к добру это. Сбросив дурилку обратно в прорубь, Самсон продолжал думать о ламбочке, а рука работала сама по себе. Когда то около шостидесятых годов колхоз делал повсеместную мелиорацию. Что то им там шибко мяшало, не то грунтовы воды, не то талы, не суть, главно было то, что они покидали дринажей и позарывали все канавки. Раньше то в глушачёк ручей втяал. Водицу свежу нёс, а апосля мелиораций этих ихних, всё попересохло. Озерцо осталось без притоку воздуху зимой. Вон, лет с семь тому назад, морозы были за тридцать с месяц, не меньше, так рыба тохнуть начала. Знамо дело все соседские с хуторов по сбежалися. И Лазарь, и Фонька, и Покров с Мишкой. И ну давай проруби рубить, да рыбу сачками черпать. На волокушах тащили до берегу и там грузили на сани, да на базар возили, таргаши мать их. А с удилкой то, никого из них на льду и не встретишь.
"Тук", стукнуло опять в дурилку. Самсон снова секанул, но на сей раз не так отмашисто, а коротко, при этом сдавив удилку через рукавицу со всей силы. как и в первой раз в дне случился зацеп, опять рыбина упиралася до последнего, но в скорости была повержена. Почти токой же вокунь, а мож и поболь чутка, думал дед глядя на рыбу. Этого пожалуй заморожу, к чему мне две печёных рыбины, ведь не одолею. Мож домой пойти, иль ищё счастия попытать? Хотя руки в это время уже сбасывали лесу в прорубь, отдирая её, чутка примёрзшую, ото льда.
Жалко было видеть, как в прорубях за мест воды, торчали рыбьи рты, хватавшие воздух. Они даже не уплывали при приближении человека и оказывалися в сачках. Сколько саней уволокли соседи дед не знал, но дОбыча велася даже ночью при свете факелов. Провишка, говаривали, даже скотину рыбою кормил, столько нахапал, аж продать не смог. По весне, вода в озере воняла, что сухой сартир на хуторе, а по берегам валялися полуистлевшие рыбы и кости, а в них копошилися стаи ворон. Долго потом ламбочка востанавливалася и отживала. Много дед живой рыбы с окрестных озёр да речек туда перетоскал и долго ещё, его бучи поставушки, летом были пусты. За то теперича, вот воно, счастие....
"Тук", дёрьг, но вокунь оказался проворнее Самсоновой подсечки.
Бестия, подумал дед, обегорил старика. По чему то снова его накрыла война. Сам то он Японскую прошёл, ещё зелёным был тохда и не всю конечно. Потом Отечественную, но токма до серёдки сорок четвёртого, а дальше ранение, госпиталь и до дому, к детям с женою. Хуторок, что стоял на стратегической высотке, несколько раз переходил то к немцам, то к нашим. После обстрелов с разных сторон дом весь был посечён осколками, но устоял и не сгорел. Бабка, тохда ещё молодою была, но уже при троих детях. Жила в баньке у ламбочки, а в хуторе то русские хозяйничали и безобразили самогоном, то немецкий генерал остонавливался. Всё одно, что при одних, что при других, бабка была и кухаркой, и прачкой, и пасудномойкой, и в хате прибиралася.

Хотя разница конечно була. Наши, так хамоваты были. Всё норовили ущипнуть бабку, по мягкому месту шлёпнуть, иль потрогать за него, да за титьку ухватить. А то и откровенно пристовали, всё в угол поприжать хотели, чтоб не увернулася, т. к. пути к отступлению отрезаны.. Та младшу дчкУ Юлию, практически с рук не отпускала. Страшно конечно було, но прикрывалась ею аки щитом. На робёнка то кто руку поднимет, разве маньяк кокой!? Однажды так водин прижал, что бабка едва вывернулась. Нажаловалася кокому командиру и стало полегше, но взгляды ловила и понимала, что за нею постоянно смотрють. Немцы, хоть и враги, но спокойны были. Мож из - за жившего в доме генерала, а мож от того, што офицеров рядом було больше чем солдат. Этих она по холёной форме отличала и подтянутости. Один даже слягка ностойчиво, но акуратно, зобрал Юлию и усадив к собе на коленки росплакался, што то бормоча скороговоркой не по нашему. Видя бабкино не понимание, достал из ногрудного корману фотокарточку и тыкая пальцем в светлую женшину с ребетёнком на руках, стал што то рассказывать продолжая лить слёзы. Бабка смякнула, что это евоная жена с дочкОй. Зо тем отдал бабке Юлию и оставив на лавочке тушёнку, две пачки с печешками и шоколад, побрёл прочь.
А ещё бабка рассказывала деду, как по дороге в сельсовет, в котором немецкий штаб был, сколотили лагерь для русских военнопленных. И когда хуторские бабы несли туда на борохолку чего обменять на еду, или яду на тушонку с сигаретами, то дорожка проходила в аккурат ряднышком. Наши стояли за забором с колючкою, худющие, грязные, что смерть и просили чего на поесть. Скорей не просили, умоляли. Немцы автоматами отгоняли хуторянок и угрожали оружием - пленным. Но бабы всё одно перебрасывали черёз забор кто что прихвотил из дому. Наши дралися за еду. Обессиленые, но дралися, до крови, на смерть, на полном серьёзе. Очень жалко их было, как и больно на это смотреть.
Дед так глубоко погрузился в воспоминания бабкиного рассказу, что пропустил две поктычки. Вздохнул опосля зопздалой подсечки и опять ушёл в булое.

Потом там же в лагере за зобором, содержали немцев. Те не просили ничего, хотя тоже были тощИ, грязнЫ и голоднЫ. Но они только смотрели огромнами грусными глазами на корзины и вёдры баб да молчали. Им еду тоже бросали, люди каки ни есть, хоть и вороги. Умом то все понимали, мало хто шёл воевать за идею ихнюю, их просто зобирали служить, правда на эту тему бабы никогда не судачали. Боялися все, наши придуть, на тебя донесуть и знать не бундеш хто и сам ворогом станешь. Немцы за еду не дралися и даже не кидалися к ней, а спокойно подбярали и подеделив на малюсенькие кусочечки - ели. Мож их лучшее кормили наши солдаты, кто его знаеть, но бабка говорила, что даже солдатам русским, что на хуторке держали оборону высотки, не шибко то еды достовалося, так с ваткудава на пленных немцев провизию было брать? Конечно время тако було, жестокое, жуткое, война одним словом. С ваткудава появилися пленные в лагере, что наши, что немецкие, бабке було не ведомо, как собстно и куды они потом делися, но как то пришла ей в дурну голову навязчива мысль, спасти одного русского. И так она зосела в голове, что просто покою не довала. Придумола бабка нажаловтся немцам, что прислуживает за ихним генералом, а огород не полот, дрова не колоты, воду тоскать с криницы в гору по два вядра на коромысле тяжко. А ешо трое ребятишков мал - мала на ней, пущай на помощь одного пленного русского додут, всё полехше бундет. Переговорила об ентом с бывшой учителкой сельсоветской школы, что раньшее немецкий езык вела, Алефтиной. Её в немецком штабе перяводчицей держали и упрсила обучить, как будет по немецкому: "Дайте мне пленного, а я вам дам яиц"! Ну апотом уже и Алефтина помежет коли чаво. И ещо просила перяводчицу, пусчай мол объяснить немцам, чтоб здорового додут а не тифозного, детки же у ней малые! Нобрала корзину яиц всяческих, гусиных, утячих, курячих и пошла. В штабе, что был в старой школе, Алефтина привяла её к главному и опосля обыска бабку запустили в кабенет. Ну она и расскажи то, что ее учителка научила по ихнему. Офицер так смяялся, што чуть не упал! Оказалося она сказала буковку попутав: "Вы мне додите пленного, а я вам яйцо"! Был конфуз, но Алефтина всё исправила и про тиф не зобыла добавить. Бабке велели приезжать на лошади завтрия в лагерь, зобрали корзину, выписали бумажку каку и отпустили. На утро она опять поехала в сельсовет на лошади запряжоной попдводою. Вытащили ей охранники самого тощего бойца, тот оказался без памяти и прогнали от воротов.

Хорошо хоть в подводу тело зогрузили, думала Степанида отъезжая к просёлку ведущему на хуторок. Пленный был в испарине, видать дела были совсем плохи. Везя его, всё боялася, что не довезёт, рострясёт его по ухабам, хоть конь и шёл очень медленным шагом. Добравшись до подворья, потихоньку опустила невесомое тело на волокушу и потянула под гору, к чёрной баньке. От солдата смердело страшно. Вся одёжа, особливо галифе, была липка и изгажена. Жар от него шёл, что на росстоянии учуять можно було. Собственно ещё токма увидев тело, что вытащили немецкие охранники, бабка поняла, что он тифозный. Как детей то схоронить от энтой заразы, думала она!? Ночала с главного, нужно его отмыть. Накипятила воды, скольки смогла, и ночала по началу его роздев до нога, на улице отмывать. Выскоблила, выбрила всяго, воши с него просто сыпалися и только потом немножко попоила отваром из дубовой коры, роскрывши евоный рот и окуратно туда золивая из кружки. Тут же сожгла одёжу прямо там, на поженке у баньки, страшно було до печки таку заразу несть. Нопоила отваром из дубовой коры, разявивши пальцами рот и носильно туда золивши из кружки. Много в том отваре дубильных веществов, мож и собьёть понос. Одела ево в дедову чисту ночнуху и побяжала к Пелагее, та была не так, что бы знахаркой, но за травы и лякарствия всяческие - много могла поведать.
Дед уже не помнил, что там ей соседка жившавая в паре километрах от ихнего дому подскозала. Та скозала, ежели кровью ещё не ходить, мож и есть нодежда. Помнил ещё, будто Степанида россказывала, что немец, тот который, дочку брал на руки и плакал, помог с кокими то лякарствиями. Имянно они в большинстве и помогли как от самой болезни, да и от жару пилюли очень пригодилися.
Как бы там ни було, но солдат очень долго болел. Пару днёв ляжал без памяти. Степанида соорудила ряднышком с банькою, на пожне у вятлового куста, шалашик. Натаскала туды вящей всяческих, не нужных, с запасом, что были в хате на чердаке и соорудила некое подобие лежбища. Есть он сам но мох. Силою заливала в него сладку воду, стирала и ухаживола аки могла, словом - выходила по нямножку. Работником он конечно был никаким. Он и встать то долго не мог, просто ляжал измождённый. Но потихонечку начал ходить с палкою. Сам оказался по званию капитаном - артилеристом, Михаилом Вешкиным, родом был из Ленинграду. Ещё сказывал, будто пленные в лагере были на столько голодны, что ели всё, даже меяртвячину. За самого Михаила бабка вродь не сказывала, но тех кто вмёр днём, по ночам отрывали и ели. Вродь как не канибализм, но это ужасно! На Степанидиных скудных харчах, он тож не мог отъесться и следовательно - оклематься, как наши пошли в наступление и отбив хуторок, забрали Мишу с собою.
Само интересно случилося позжее. Как то не то в субботу, не то в воскресение, но приехала по тёмному чёрна двадцать перва Волг, во двор. ДОчка была ещё с зятём в гостях, шо за год то ещё был, кажись пятьдесят шестой, али пятый? Ну дык вот, все сидели за столом вужинали. ДОчка первой вскочила к окну то, как свет от фаров увядала и побежала на улцу, узнать, каво там принясло. Зоходит обратно, а за нею мужик токой солидный, в костюме с галстуком и шляпе. Иговрит со слезами на глозах:
- Зравствуйте мол Степонида Егорьевна, я тот самый капитан Михаил, которому вы спосли жизнь. Я директор крупного заводу в Ленинграде и хочу зобрать вас с мужем к собе жить.
Слёзов было.... Всю ночь початай вспоминали как оно було то. Росказывал как всю Войну прошол и в Берлине зокончил. Но бабка отказалася. Хуторок, где она родилася, хозяйствие, да что вона в городе то бундет делать. Михаил говаривал, что мол в том то и прелесть - делать ничаво не надобно. Живите собе в отдельной квартире и всё. Но Степонида, не может, не умеет вона без дела сидеть. И куды дети в внуками, когда те появются приезжать на побывку будють? Так и уехал он на следующй день вместе со своим шофёром.

Из воспоминаниев Самсона вывели чьи - то шоги скрипяшие по снегу. Кого там беси принесли, подумал дед и обярнулся. К нему подходил Авдей, что жил на хуторке за километр примерно. Вот те раз, няужто тож рыбалить пришёл!? Он то и летом никохда не рыбалил, а тута.... Хотя нет, без ясчика с пустыми руками, видать надо чавось.
Поздоровкались, чаво мол припёрся в таку даль, иль дело како принясло? Авдей чутка потоптавшись ряднышком с прорубью, и не без удивления разглядывая Самсоновых окунёв, поведал, что к нему мол приехали зятья и пара детей из разных городов. Порешили они в сельсовете кобылку взять, да леску напиливши, домой привезть, а опосля и дров зоготовить. Кохда ещё их много съедется в одно время то, а тута скоро с дровами проблемы ночнутся, зоготовки подходють к концу. Мол лясник ещо летом в соседнем леске деревъев краскою под спил яму понаметил. Но один то он осилить стока не мох бы. А тута, вон как спотфортило. Пила мол нужна и фукса, коли есть. И очень хорошо бы самогоном розжиться. Хотя б парой литров. А то молодёж то водки привязла, да боится он, что моловато бундеть.
Делоть нечего, пришлося собирать рыбу и идти до хаты. По дороге поболакали аки бабы, ни о чём и по прибытии Самсон всё выдал согласно списку, ну и по стакошку запрокинули, гостя то нужно уважить.
Чувствуя как олкохоль побяжал по венам и сосудам всё ближе подбяраясь к мозху, Самсону по началу подумалось, что Авдей со своми проблемами весь токой славный день яму переломал. Кохда ешо так повезёть. Хотя чаво жолеть то, ламбочка под боком, рыбы на два дня ноловил, да и завтра опять ведь пойду. Опять жеш дурилка удачна вышла. Красиво ихраеть и рыбу манит. Ещё ноловимся, коки наши годы!?
Перво - наперво, дед почистил вокуней и отнёс кишки с головами курям, крупы подбросил для вкусу и сена бяшкам натоскавши, обновил воду в поилке и зосеменил до хаты. Ещё чутка приняв самохону, роздул речь и когда хворост прогорев разжох стары угли загнал туды ухватом протвинь с вокунями. Решил рыбу не морозить. Возиться с ней потом отдельно было лениво. Пусть готовой лучше поляжить шо не съестся. Закурил самосаду на крыльце и стал обдумывать сяводняшний день. День то прошол и уже стал вовспоминанием о ламбочкиных чёрных вокунях - бестиях....

Вот собственно и всё, что я хотел поведать о деде Самсоне. Хотнлось побольше написать про пленного, тем более, что всё это правда, но уж слишком всё это жутко.... Поэтому и упомянул про содержание в лагере не в красках, а вскользь.

Махонькая речушка, к которой больше подошло бы сравнение с ручейком, не спешно несла свои воды меж поросли ольхи, вётел и черёмухи. Всё только оживало, весна. Птицы выводили свои рулады снуя в ветвях. Муравьи, очухавшись от зимнего анабиоза, пока ещё полусонные, но уже куда то медленно спешащие под ногами. На глиняно - каменистых косогорах и осыпях, у растущего по краям отвалов орешника - повылезали серёжки. Сосны и ели на крутоярах стояли как то по особенному торжественно в лучах яркого, ослепительного солнца. Лес был полон белых островков из цветущих ветрениц, аж сапог поставить некуда. Вода уже упала и почти прочистилась. Оставалась не большая взвесь лёгкого мутнячка, коий позволял почти не прятаться при облове очередного бочажка, ямки или поворотика.
Васька любил это время года и ловли. Видеть пробуждение природы с её метамарфозами, в низинах ещё можно было ощущать запах прелых прошлогодних листьев, а на пригорках вдыхать аромат первых цветов и пустившей листочки черёмухи. Всё такое разное в оттенках и полутонах, а главное одновременно, как в флаконе с дорогими духами.
Шёл он один, потихонечку, брёл от ямки к ямке, побрасывая приблудку в ожидании заветного тычка с последующим сопротивлением севшей на крючок форели. Играть на опережение не было смысла. На перекатах и длинных пустых прогонах, следовали переходы, а на знаковых местах - долгие остановки. Речку он знал как собственный карман, хотя не обходилось без казусов. Это как иногда в нём, в кармане, неожиданно обнаруживаешь дырку. Вдруг за поворотом, куда Васька так стремился, пропал завал, который там покоился лет с пять, не меньше. Да больше того, казалось, что он там будет перегораживать речуху вечно, ан нет же ж, глянь ка, смыло. А вот тут, отродясь не было, а он, залом, возьми да появись, хотя гораздо выше первого по руслу течения - загадка природы. Вода нещадно блестела на солнце и он щурился от бликов, при этом не то от прищура, не то от удовольствия постоянно улыбался. У берега в затишках сновали стайки гальянчиков и ползали шитики. Резвились водомерки и ещё какие то мелкие плавунцы, названия которых Васька не знал, но с детства звал их "броневичками". Они вечно носились по воде любого водоёма как угорелые и играли в пятнашки. Речушка уже была проверена Васькой на предмет конкурентов, и как показали берега, таковые тут бродили дня четыре назад, не мение.
В это весеннее время, всем Васькиным естеством овладевало непонятное чувство. Некая смесь зуда, азарта и тяги куда то в даль. Ему было совершенно всё равно на какую речку ехать за этой рыбой мечты, по цвету напоминавшей слитки червонного золота, но только с плавниками, по краям отороченными молоком и крупными рубиновыми пятнами в белой окантовке, разбросанными по телу. Всю эту прелесть дополняли чёрные пятна и точечки, не рыба, а загляденье! Именно она не давала ему спокойно спать и сосредотачиваться на работе, томила душу и вспенивала кровь при поимке, прямо как настоящая любовь во всём её химическом проявлении.
Летом то оно попроще обычно с ловлей. Кинул пару раз, ежели конечно умеешь незаметно подобраться, веткой сухой не хрустнуть да тень не бросать на речку. Умеешь одинаково легко делать забросы, как с лева на право, так и наоборот, ведь всё зависит от берега с которого ты ловишь. Владеешь умело снастью, не меча просто в перспективное место, а прямо к ней в домик так сказать попасть сможешь и снимай рыбу с приблудки, коли не сойдёт при вываживании. Больше собственно и бросать то не за чем, глупо, лишь время потратишь и всё. Либо её там нет, либо колотая и от сего осторожная. А весной она инертна, но то ж под нос попасть нужно, вот только не всегда она ведётся с первого раза, по мутнячку ведь ловишь, и места стоянок у неё не совсем летние. Но в благодарность за мытарства, запас положительных эмоций брызжущих из тебя через край.
Свежая черёмуха, упавшая поперек речухи на искосок привлекла Васькино внимание. Если не здесь, то где!? На втором забросе со сплавом и проводкой далеко под дерево, он наконец получил желаемое, поклёвку.

Васькино сердце бешено заколотилось, хотя разум уже шептал, что эта рыба не его, такую и на открытой местности вывести сложно, а тут будет просто не по зубам. Там, в глубине, под стволом и ветками, в бешенной пляске вертелась на крючке трофейная форель. Он много переловил этой рыбы. Многое повидал и почувствовал на спиннинге в своих скитаниях по дебрям и именно по этому чётко осознавал, такие экземпляры, большая редкость, что бы не сказать - огромная. Однако рыба всё ещё бесновалась на крючке и если она по какой то причине не залезет в крону черёмухи, что покоилась сейчас в глубине, возможно ему и удастся выиграть этот бой, ну или хотя бы успеть её разглядеть. Рыба одиночка, каковой является ручьёвка, сумевшая дожить до такого, так сказать, преклонного возраста, должна быть невероятно умудрённая опытом. Васька всё переживал за ветки, ведь черёмуху даже сухую не сломать, но то, что вытворила пеструха в следующую секунду, просто не поддавалось осмыслению. Форель пройдя в долю секунды сквозь весь хаос из сучьев дерева, сделала метровую свечу и при этом упала в воду выше дерева по течению. Получилась жёсткая петля в круг ствола и он тут же лишился одной из приблуд. Находясь в прострации, скорее не от форелевого выкрутаса, а от размера увиденной во весь "рост" рыбы, он продолжая как то глупо улыбаться, скрутил на катушку остаток оборванной лески и опустился подавленный на песчаный язычок у уреза воды. Дрожащей рукой достав пачку сигарет, долго не мог зацепить пальцами одну из них, а когда это наконец удалось, так же долго чиркал зажигалкой. При этом тихонечко, про себя и в себе, матеря рыбу и чудо китайского дешёвого ширпотреба одновременно. Дрожь улеглась после первых затяжек, но перед глазами постоянно прокручивалась огромная золотая рыбина, как бы в шелчках видеоплеера стоящего на функции покадрового воспроизведения. Он даже видел отдельные капли воды, медленно слетающие с тела рыбы, а потом взрыв брызг от падения форели в воду и опять по новой кто то включал в голове тот же отрывок фильма....
Посидев некоторое время на корточках и наконец поняв, что уже давно выкурил сигарету, а ноги изрядно затеки, решил идти дальше. До места ночёвки было очень далеко, а с таким медленным обловом и не очень длинным днём, ему возможно придётся большой участок речушки попросту пропустить. Такого Васька себе никогда не позволял, как это так, оставить кусок не обловленным!? Смысл обязательной ночёвки именно в том месте, куда он стремился, заключалась в нескольких прошлогодних стожках. Год от года они появлялись там, в глухой пойме речухи на полянке и никем, никуда не вывозились. Судя по всему, сено заготавливали охотники и оставляли в стожках для прикорма дичи. Там то он и ночевал ранней весной, когда на голой земле было спать не только холодно, но и опасно для здоровья и поздней осенью, когда папоротника уже не было. Драть лапник с молодых ёлок ему было жалко, да и годится такое лежбище лишь на один раз. Сейчас, весной, когда папоротник только пустил свои побеги напоминающие раковины наутилусов и годился только в салат, лучшего чем пусть и старого, но стога, было просто не придумать.
Действия рыбалки продолжили вращатся по заданному головой ритму. Пролезания под ветками, перелезания через стволы огромных замшелых, давно упавших деревьев, бесшумные, скользящие, хищные движения при подкрадывании к перспективному месту и собственно их облов. Пара попавшихся форелей на одном коротком участке, где дно покрывал суглинок и имелись каверны вымытые долгими годами, в другой день возможно даже порадовали бы Ваську, но не сегодня. Таких рыб он доставал почти всегда, если конечно речка не была вытоптана конкурентами и зашуганна, а после незабываемого схода и вовсе ничто не радовало. Он вообще уже эту рыбалку отнёс в разряд провальных. Ведь такого, что он держал на спиннинге, с чем боролся, но не смог победить, ожидать не только сегодня или завтра, а даже в ближайшем будущем, было глупо. Некоторым за всю жизнь возможно этого не дано, но так устроен человек и виной тому не жадность, ведь рыбу Васька всё одно отпускал. Виной всему, наверное, было человеческое тщеславие, другого объяснения я не нахожу.

Всё шло своим чередом. Вода в речушке продолжала спокойно струиться в прогонах, или громко журчала в перекатиках, а то грубо ворчала в сковывающих её береговых уступах - шиверах, омывая камни и облизывая старые затонувшие брёвна. То ли день солнечный был слишком ярок, ни одного облачка на небе, хотя Васька успешно лавливал рыбу в июльскую обеденную жару, обливаясь потом, но его не покидало чувство, что он делает что то не так. Проводка апстримом сейчас была бы пожалуй глупой. Хотя на глубоких местах с медленным течением и обраткой меняющей пороводку с летней так сказать на весеннюю, он уже опробовал, пусто. На боковых забросах со сносом, попалось лишь две форели и два крутка у приблудки без атак и продолжения было замечено. Оставался только последний способ, самый простой и за это его Васька не очень жаловал. Если и он не поможет, придётся упираться в подборе изысков к форелевому столу. Конечно с пяток блёсен уже было поменяно, но успеха сие действие пока не возымело.
Вот знаковое местечко, он идя к нему даже речку пересёк, по нижнему с ещё высоковатой водой перекату. Это обошлось ему в один подмоченный сапог, вода захлестнула на пороге и почти мокрые от страха трусы, когда он чуть не был смыт течением в реку, не смотря на мощную палку - опору. Тут шли подряд две глубокие ямы, даже в летнюю очень малую воду там было с головой. Пару раз Ваське доводилось летом блёсна из брёвен освобождать, отсюда и знал. Длинный глинистый косогор с плавным поворотом, можно было обловить только с противоположного берега, который как нельзя лучше подходил для ловли. Не широкий песчано - каменистый язык шёл на протяжении всего облова до выхода под перекат. Язык летом зарастал огромными листьями мать и мачехи, а на островках в перекате, среди осоки, кустиками зелёно - лиловой мяты. Так этой мятой в жару, пахло метров за триста от улОва. Васька набирал в карман листочки, и потом, в процессе ловли жевал, не жвачка конечно, а всё одно освежающий эффект и запах великолепный давала. А сейчас у мать и мачехи и листьев то почти не было, одни жёлтые тщедушные цветочки напоминающие одуванчики. Он решил, если тут ничего не будет, после всех видов проводок и смены арсенала, то кусок до ночёвки пожалуй можно и пропустить, не жалко. Уж лучше вечерком у костерка посидеть, чем потом в полной темноте ломиться через кусты.

Раз решил, то так тому и быть. Нужно жёстко отработать эту пару ям, не зря ведь чуть не утонул под перекатом при преодолении речухи в брод. И потом уже, быстрым шагом двигаясь по распадку за прибрежным кустарником, посещать только самые перспективные, хотя это только в летнем понятии, места и задерживаться лишь на них. Многое наверняка останется за кадром, то есть не попадёт в поле зрения. Допустим новые заломы, ведь старых по пути до ночёвки уже не было, во всяком случае раньше. Но как стало понятно чуть ранее, они запросто могли появиться, благодаря высокой весенней воде. Это в качестве разведки можно оставить и на летний период.
В целом яма была как бы одна, но по серёдке, примерно на одинаковом расстоянии от верхнего и нижнего перекатов валялись три огромных валуна, щедро обрамлённых нагромождениями из старых мёртвых брёвен. Два едва приметных карманчика на противоположном берегу - осыпи. Пара постоянно новых деревьев сползших по оползню в воду, да вечный пень торчащий из берега, так вросший и зацепившийся за глину корнями, что ни одно половодье его на могло пока смыть. Вот такой вот достаточно обыденный вид знакового места на форелевой речке всегда будоражило Васькино воображение, наверняка живущими там в глубине кусками живого жёлтого презренного металла. Чаще всего именно такие и им подобные места давали надежду на встречу с чем то поистине огромным для рыбы сей породы. Бешенным, сильным и необузданным в своей дикости, сотворённой природой. Сейчас камни видны не были. Лишь протуберанцы на умеренном течении указывали на их наличие. Васька решил начать именно с этого места, с серединки, раз уж ставка по проводке будет делаться максимум на сплав. Первый пробный заброс, ничего. Второй, чуть дальше с много большим заглублением и почти нулевым подкручиванием катушки, пусто. И вот на третьей протяжке, наконец, Васька заметил в глубине едва различимый блик от крутнувшейся рыбы. Новая проводка - повтор, но уже ближе к берегу и поверхности. И наконец, на очередном забросе, форелина галсами долетела преследуя блесну до самого берега и уже на мелячке мощно схватила приблудку. Вода вскипела от безумной рыбьей пляски, две попытки прыжков, но не удавшихся по причине мелководья и как то почти без борьбы, на коротке, рыба оказалась на берегу. Скачет по крупному песку панируя им своё тело. Васька враз оценил состояние пеструхи. Блесна торчит из пасти лишь на половину, это плохо, но рыба не кровит, значит есть надежда, что выживет. Да и при вываживании нагрузка на повреждённые блесной части в пасти были минимальны, от того, что рыба даже не успела побороться. Помыв и охладив руки, Васька открыв форелевый рот, акуратно извлёк крючок засевший в перемычке. за которой уже начинались жабры. Пеструха оказалась довольно крупной, сантиметров в сорок шесть - семь примерно. С хвостом то оно конечно было бы побольше, но он всегда мерял рыбу, как собственно и его не частые спутники и друзья по увлечению, от начала рыла до конца чешуи на хвосте.

Аккуратно отпуская форелину в родную стихию и наблюдая как она не торопясь уходит в яму, Васька размышлял о всякой всячине.
Как то подкопив деньжат, он прикупил в магазине "Глобус" красивейшую книгу в глянцевом переплёте о ловле рыбы в Чехословакии. Так по чешски ручьёвка называлась "пструх проточный". Очень тогда ему это название понравилось и он его пусть и не часто, но употреблял, пытаясь слыть полиглотом.
Вес рыбы никого из круга, а точнее кружка, единомышленников не интересовал. При одинаковой длине пеструха, при чём из одной реки, могла весить очень по разному. Даже слова форель и хариус, для упрощения, в их общении были заменены на "Ф" и "Х".
- Вчера был?
- Да.
- Что поймал?
- "Ф" 34, 37 и 39.
Тут тебе и вид, и размер рыбы. Можно было долго рассказывать о том как рыба выходила, сопротивлялась, или в каком месте была поймана с точностью до мелочей, но детали длинны уже были озвучены и не так важны.
Сидеть и курить, как это обычно бывало Васька не стал. Нужно было закончить облов ямок и двигать дальше.
Почти в той же точке опять засветилась форелька, но гораздо меньшего размера, потом ещё и ещё. Это всё не то, подумал он, с такой и связываться не стоит, раз других нет. Двух касаний с неё будет достаточно и Васька перешёл под глубокий перекат под которым собственно и начинались ямы.
Испробовав несколько приманок, что в большинстве вальировались цветом, а не видом и испробовав все виды проводок на которые был способен, он сдался. Вновь появилось желание вернуться в низ, но в место этого Васька быстрым шагом отправился в верх по речухе.

Что то я сегодня шибко уставший - звиняйте.... Лёхе даже на кружку кофе не хватит. Может завтра?

Пусть хоть парочку мест до заката, но охватить успею, думалось ему. Было уже не до сантиментов и он уже не крадучись шёл, хотя скорее почти бежал по травянистому полю - прогалу, меж лесом и зарослями у речухи. Вот и три ёлочки на пожне, впрочем Васька отродясь не видел, что бы кто то тут косил. Здесь в поросли береговой черёмухи, у поломанного старика ильменя, что на половину ещё растёт, в то время как вторая, обломанная часть, покоиться на земле и на пополам перегораживает речку и есть одно из мест по пути к ночёвке. Речуха пробила себе в меляке канавку и вода под ним бежала как из микро ГЭСа вливаясь в обширную яму и выходила на бурляк. Перекат не был в состоянии принять столько воды одновременно и от того струя разбиваясь о него образовывала обратку по обеим берегам. Ухали горлицы, грустно курлыкали, устроив за речкой вечернюю поверку, журавли, заметно похолодало, солнце присело на лес, хотя и было ещё ярким. Вода в яме не торопясь крутила пену, которой по углам у дерева скопилось довольно по обеим берегам. Мест облова собственно было два. Не выходе из глубины к бурляку и конечно же под двумя козырьками из пены. Последние естественно были предпочтительней, но это летом. Там проводку можно было сделать только с верху в низ по течению, а это пока не работало. Оставалось только нижняя часть ямы. На Ваську нахлынули воспоминания, как он тут поймал крупную.... Да какая разница. Летом форель и по центу на струе часто стояла, а сейчас не об этом нужно думать. Первый прострел на снос и сразу лёгкий стучок с показавшимся в глубине жёлтым пятном, боком. Дальнейшие попытки спровоцировать рыбу на контакт, успеха не возымели. Предприняв последнюю попытку добежать до ещё одного местечка, Васька на пол пути махнул рукой на сие уже почти бесполезное занятие. День выдохся совсем и становилось всё сумрачнее. До лагеря минут двадцать по пересечёнке, а там ещё и дровишек нужно успеть подсобрать.

Добежав до знакомой пожни в пойме, его ждала удручающая картина. Стожков, хотя это звучит слишком громко, сено не клали на стожары, деревянный остов, а попросту скирдовали на земле, не оказалось. Осенью были и он там ночевал, а сейчас пропали. Зима была снежной, вот зверьё, дабы не маяться по лесу в поисках корма, по всему видать, попаслось тут основательно. Васька открыв рот, замер в задумчивой позе и начал чесать затылок. Некие остатки изрядно подгнившего сена были разбросаны по поляне, хотя и того осталось не много. Выбора не было, пришлось довольствоваться сбором того, что есть. На лежанку конечно хватило а вот про зарыться в пусть пыльную, пахнущую не сеном а затхлостью, ломкую, но тёплую костру, можно было сегодня забыть. С одеждой проблемы, ведь эта ночь, как и много других, похожих, была просчитана до мелочей. С собой только самое необходимое, а следовательно в этом необходимом, места для одежды не предполагалось. Дрова, сегодня это единственное спасение и он устремился в лес. С топливом там дела обстояли всегда прекрасно. Натаскав валежника аж на три ночи, а не на одну, так во всяком случае ему показалось по летним меркам, кдело оставалось за малым, всё это наломать. Перебрав лесное добро на тонкие и длинные ёлочки, которые Васька называл "и так сгорят", над остальной, большей частью принесённого, пришлось изрядно попотеть. Одна спичка и костёр заполыхал. Меж тем становилось всё темней и холодней. Сбегав к реке за водой и поставив импровизированный котелок из железной семьсот граммовой банки от горошка, он начал готовится к ужину. Задержав дыхание и глотнув из фляжечки напитка под названием "медицина", Васька быстро выдохнул, и не вдыхая более сделал глоток воды. Горло обожгло как калёным металлом и жидкость мгновенно пробежав по венам и достигнув мозга, там задержалась создавая определённый ни с чем не сравнимый эффект. Он закурил и не моргая упёр взгляд в языки пламени лижущие банку. Еловый хворост потрескивал разбрасывая искры будто фейерверк. Красиво то как, подумалось Ваське, можно часами смотреть. Два бутерброда с колбасой и если покажется мало, то есть ещё четыре булочки с повидлом, хотя они припасены на завтра. Бутерброды исчезли раньше, чем закипела вода, под второй глоток. Стало заметно теплее и ещё более приятно на душе. Заварив чай из прихваченной заварки, и обильно подсластив сахаром для повышения энергии в организме, Васька начал укладываться.
Побывав в разных ситуациях, такого с ним ещё не случалось. Разве что один раз, когда ночью попросту стукнул приличный морозец и к утру вся низина оказалась покрыта толстым слоем инея, а он вечером искупавшись во весь рост, снял с себя почти всю одежду для просушки. Только тогда была ранняя осень и ночевал он в стогу, но всё одно замёрз очень основательно. Куртка так вообще стояла колом у стога. Остальное он с вечера подсушил у костра.
Дрова под голову. На ночь в костёр никаких еловых веток, постреливают они искрами яростно и на довольно приличное расстояние, только лиственные породы деревьев. Костёр компактный, большой опасно и ещё, видимо придётся крутится как мясу на вертеле, что бы не замёрзнуть. Фляга в кармане, наверняка понадобится и не раз, хотя явно не для приятного эффекта в голове. Рядом с костром, почти в плотную, котелок с чаем, горячее тоже наверняка будет к стати. Ну вот пожалуй и всё - отбой. Даже сапоги для просушки снять не удалось.

Уснул Васька моментально, а вот проспал не долго. Пока костер горел он ворочался с боку набок подставляя теплу разные части тела, да вот беда, когда было тепло спине и терпимо тому боку, что находился на подстилке, две части тела попросту покрывались гусиной кожей от холода. Костёр прогорал быстро и ему то и дело приходилось подбрасывать полешек. На несколько минут наступал праздник тепла, но очень скоро он сходил на нет. Запас дров в изголовье таял как весенний лёд под лучами жаркого и яркого солнца. Всю эту возню и канитель вряд ли можно было назвать сном. Эдакое полусонное мучительное состояние. Пробил час, когда Васькина голова оказалась попросту на рюкзачке коий в свою очередь покоился попросту на земле. Поленья под головой окончательно закончились и пришлось вводить в бой тяжёлую артиллерию. Утром или вечером оно конечно дело другое, а вот ночью без окончательного выхода из состояния дремоты и сна, не возможное. Пришлось ему заставлять себя вставать. Подтягивать поближе деревья, те самые, что казалось и вовсе не понадобятся этой ночью, он складывал их над кострищем таким образом, что бы во первых они перегорали пополам, создавая большее количество не таких огромных брёвен, а во вторых, складывая более длинные части в плотную к лежанке. Это давало возможность не вставая в новь делать максимум манипуляций с минимальными затратами сил для поддержания огня. За время этой суеты с дровами, местечко остыло и теперь холодно было уже везде кроме груди и лица обращённых к огню. Пришлось делать глоток и закуривать. Спирт и горячий чай окончательно развеяли сон. Васька закурил и с грустью посмотрел на часы. Час ночи. До рассвета шесть - семь часов, как дотянуть то? Была одна идейка, не то прочитанная, не то подслушанная, но он никогда так ещё не делал, хотя ведь по сути всё когда то происходит в первые. Пришлось опять вставать, извлекать брёвна из костра и раскладывать поодаль. Потом ножом рыхлить землю рядом с костром в виде такой ложбинки на ширину и длину тела. Дальше оставалось лишь развести побольше костёр и после появления достаточного количества углей уложить их в импровизированную канавку и присыпав землёй, перенести на неё подстилку. В окончании процесса, Васька перекинл кострище на новое место, вот и всё собственно.

Простите великодушно, еду на рыбалку....